За убийство шести мирных чеченцев арестованы десять бойцов ГРУ. Впервые за всю историю войны благодаря прокуратуре дело подобного масштаба не спустили на тормозах

января 2002 года днем, при свете яркого горного солнца, на дороге, ведущей из одного небольшого селения Шатойского района — Дай в другое — Нохчи-Келой, десять бойцов отряда специального назначения ГРУ (Главного разведывательного управления Генштаба МО) убили и сожгли шесть человек, возвращавшихся на рейсовом “УАЗике” из райцентра в Нохчи-Келой. Позже эту бессудную казнь военные официально назвали “операцией по поимке раненого Хаттаба”, однако сообщения о пленении либо уничтожении Хаттаба так и не последовало, и единственным результатом “операции” стали шесть свежих могил на сельских кладбищах. Еще 28 детей, превращенных в сирот. Еще гнев, ненависть, проклятия, пустота...

Последняя фотография

— Это, наверное, ребенок? — спрашивает каждый, кто видит этот снимок с четырьмя белыми коконами на полу. Двумя совсем маленькими, будто младенческими, и двумя побольше, подростковыми.

На фотокарточке — мгновения перед погребением в селении Нохчи-Келой. Четыре трупа в “белых одеждах” — четыре из шести. Еще одного похоронили в селении Дай, другого — в Старых Атагах.

Самый левый кокон — это Зайнап Джаватханова. 40-летняя женщина, мать семерых детей, ожидавшая восьмого. Сегодня уже известно, что “элитные” бойцы, на подготовку которых страна тратит огромные средства, мучали беременную, зная, что она — беременная. И волокли по снегу, еще живую, тоже зная. И убивали — тоже зная. И жгли — зная, что жгут двоих...

Наверное, кто-то, у кого лучше с нервами, сможет спокойно и обстоятельно разъяснить, что это за мужчины такие в наших спецподразделениях, о чем они, ужаленные войной, думали, что чувствовали... Но это не я. Наверное, потому, что тоже когда-то была беременной.

Фактура же без эмоций состоит в том, что от Зайнап осталась лишь одна ступня. И опознали ее только по ботику на этой ступне.

— Мы хоронили пепел, — говорит Лариса Шабазова, золовка Зайнап, перечисляя детей покойной. — Джабраилу — пятнадцать, Седе — семь, старшему, тяжелобольному мальчику, уже семнадцать... А самой младшей девочке только два годика.

— Но рядом же это все-таки ребенок? — так спрашивают о втором коконе на фотографии.

Нет, и это не ребенок. Это то, что осталось от директора сельской школы, 69-летнего Сайд-Магомеда Аласханова, выучившего, поколение за поколением, весь Нохчи-Келой.

...Магомед — единственный, кто решил сопротивляться, когда спецназовцы начали пытать высаженных из машины людей. Наверное, потому, что молодой. Раненный уже, побежал прочь от смерти, но успел лишь скатиться с обрыва к реке, где и был расстрелян.

И поэтому Магомед — единственный, чей “труп уцелел, а не угольки”, как выразился начальник Шатойского райотдела милиции Султан Магомадов: спецназовцам было лень идти к реке по сырому снегу, и они не сожгли Магомеда, единственного мужчину в своей семье, где остались теперь три незамужние растерянные сестры да пожилая мать.

Шестым казненным был Хамзат Тубуров — просто водитель из Дая. Его все отлично знали в округе, потому что каждый день он возил, кого требовалось, из Шатоя в села и обратно. От Хамзата, отца пятерых детей, тоже остались лишь несколько черных косточек.

Кто поможет?

Поехали. Повезли косточки во Владикавказ, в судмедлабораторию Минздрава РСО-Алания (Северная Осетия). И там сказали, что трупов — шесть, а не пять, как сначала подумали старики, перебрав косточки.

Вот цитаты из медицинских свидетельств о смерти:

— лесника Шахбана Бахаева (его “кокон” на фотографии самый большой, потому что его труп лучше всех сохранился), № 37-37, подписанное судмедэкспертом Шамилем Туаевым: “ПРИЧИНА СМЕРТИ: а) размозжение вещества головного мозга; б) переломы свода и основания черепа; в) сквозное пулевое огнестрельное ранение черепа”. Значит, пытали. Иначе, как добиться этого “размозжения”?

— многодетной матери Зайнап Джаватхановой, № 38-38, подписанное судмедэкспертом Кахабером Теховым: “ПРИЧИНА СМЕРТИ: а) не установлена; б) обугливание тела”. (Означает — полностью сгорела.)

Короткое, но необходимое отступление о Зайнап. Оно касается и ее судьбы крестьянской женщины с гор, и в то же время международных отношений, связанных с активизацией Кремля по немедленному “возвращению чеченских беженцев из Грузии домой”.

Сколько бы сегодня ни агитировали официальные российские лица за это, шатойская трагедия сильнее любых слов. Сожженная Зайнап и есть та самая беженка. В родной Нохчи-Келой она вернулась совсем недавно — домой ведь всем хочется, — большую часть войны прожив с детьми и мужем в Грузии. И вот в чем вопрос: так надо ли ей было возвращаться? Чтобы погибнуть? Чтобы осталась одна ступня? И если бы Зайнап была вашей собственной сестрой, дочерью, снохой, как бы вы ответили на этот вопрос?.. И что лично вы посоветуете теперь чеченским беженцам, продолжающим находиться на грузинской территории?

Мы стоим во дворе беднейшего в Нохчи-Келое дома. Здесь жил школьный завуч и учитель истории Абдул-Вахаб Сатабаев (его кокон — самый правый на полу, безголовый, голову так и не нашли). Байсарк — теперь его вдова. Дети, теперь пять сирот Сатабаевых, не выходят к разговору взрослых. Они прилепились лицами к стеклу маленького окошка. Девочки-подростки в черных косынках смотрят на меня — пришелицу из того мира, который постоянно напоминает им о себе трагедиями, — они смотрят на меня презрительно и тяжко, будто убивают. Они видят, что делает Байсарк, — показывает, что же она хоронила. Вдова чуть разводит руки в стороны перед собой, как если бы держала суповую тарелку, — хоронить вдове было нечего, только две обгорелые косточки.

Байсарк, посматривая на дочерей в окне, говорит: “У нас правило — закутывать покойников в большое количество материи. Ну вот и навертели так наши старики, чтобы больше было похоже на тело”.

Байсарк плачет под укоризненные вздохи сельских старейшин, постепенно собирающихся до дворе Сатабаевых, — тут не принято, чтобы вдова, говоря о покойном муже, рыдала.

— Что мне делать? — спокойно спрашивает она, возвращаясь в лоно традиции. — Как правду найти? Кто поможет?

Власть

Действительно, кто? Простой вопрос с простым вроде бы ответом: власть, конечно же. Гражданская власть — так называемая новая чеченская.

К сожалению, и на сей раз с этой властью не вышло ничего путного. Никто — ни председатель правительства Станислав Ильясов, ни глава республики Ахмат Кадыров, ни хотя бы кто-то из их заместителей или прихлебателей, — так ни разу и не прилетел в Шатойский район, в Нохчи-Келой или в Дай, после того как тут пережили массовую казнь 11 января. Никто — несмотря на беспрецедентность происшедшего.

Не о деньгах даже речь: бог с ними, с деньгами. Семьи погибших ждали соболезнований, хотя бы слов. Но и слов не последовало.

Говорят, Кадыров сейчас мечтает о выборах в Чечне. Носится с этой идеей по Москве и Кремлю и уверяет президента, что именно его выберет народ, пусть президент спит спокойно.

Вынуждена огорчить.

— Нет. Никогда, — говорили нохчикелойцы. — Он нас презирает, что и продемонстрировал. Зачем нам лидер, презирающий свой народ?

И опять отступление: сегодня много жестких разговоров из готовящегося к выборам “правительственного Грозного” о том, как не правы “некоторые журналисты”, ищущие в Чечне “одного негатива” и не замечающие того большого и хорошего, что делает кадыровско-ильясовская власть. Согласна: заметить трудно. И тому есть веские причины — “победную” информацию о построенной среди руин новой грозненской тюрьме и собранном отличном урожае кукурузы постоянно затмевают сообщения об убийствах, пытках, измывательствах... Эти сообщения чуть ли не ежедневные. И никуда от них не деться. И жертв этой власти куда жальче, чем Кадырова, рвущегося к власти.

— Но больше всего нас поразило то, что так же, как Кадыров и Ильясов, поступил и нынешний муфтий Чечни Шамаев, — продолжают нохчикелойские старики. — Он ведь наш, шатойский муфтий. Мы так были горды, когда именно он шел в общечеченские муфтии, сколько сделали для этого, письма писали, на митинги ездили в его поддержку...

28 января отчаявшиеся дождаться хоть какого-нибудь внимания со стороны властей нохчикелойцы опубликовали в газете “Маршо” ОБРАЩЕНИЕ к господам Кадырову и Ильясову. Вот несколько цитат:

“...над ними зверски издевались, применяя изощренные пытки, плоскогубцами вырывая пальцы, затем перерезали ножом глотки, а над беременной надругались...”.

“Чем же лучше узаконенные федеральные бандиты наемников незаконных бандформирований? Кто же наши защитники? От кого же нас защищают?..”

“В чем виноват 69-летний директор школы, завуч, которые занимались самой мирной и гуманной профессией, ведь учитель был и остается вне политики?..”

Пришел ответ от Кадырова? Ильясова? Сегодня уже 9 февраля?

“Нет. — Поникли головы нохчи-келойских стариков. — Ни слова. И учителей новых не прислали”.

В селе нет теперь ни директора школы, ни завуча. Обязанности и директора, и завуча исполняет школьный завхоз. Мы едем с ним по селу, и завхоз-директор-завуч показывает дом, где располагается школа.

— Но я не могу учить... — говорит он. — Кому все это нужно?

— Потеря для Нохчи-Келоя невосполнимая, — уверен и глава сельской администрации Муталип Агамирзаев. — Наших детей теперь некому учить.

Предлагаю поговорить без эмоций и слез — слогом законов и циркуляров. Исходя из того, что шаги власти навстречу пострадавшим людям должны быть прежде всего именно такими.

— Признан ли кто-то из 28 сирот потерпевшими по этому делу? Получили ли сироты и вдовы пособия, предусмотренные российским законодательством?

— Нет, нет и нет, — отвечает Муталип. — Никаких пособий.

— Кто же здесь та власть, на которую вы можете положиться?

— Никто. Мы забыты. И можем положиться только на себя. Знаете, ЧТО кричал на сельском сходе после убийства полковник Плотников, представившийся нам командующим той операцией, которая проводилась 11 января? Не стесняясь ни осиротевших детей, ни вдов в толпе, он орал: “Что вы тут шум подняли! Из-за каких-то шести трупов! Я в Аргуне недавно девяносто двух замочил — и ничего!” Вот он, полковник, и есть власть.

Последнее, о чем говорим с нохчикелойцами:

— Почему же все это произошло? Каков главный вывод села?

— Провокация это была, военные не хотят окончания войны, — отвечают.

Почти случайный свидетель

Майор Виталий Невмержицкий, начальник армейской разведки Шатойской районной военной комендатуры, уверен, что это не провокация, а закономерность. Встреча с майором начинается все с того же основного вопроса чеченской современности: “Так почему же все это произошло?” Майор — так уж вышло — главный свидетель трагедии 11 января. И поэтому у него сегодня весьма непростое положение: ведь он дал показания против “братишек” (его терминология). 29-летний майор — человек храбрый и образованный, хорошо все понимает, но и мучается оттого, что понимает. Поэтому говорит, что “чувствует большое сожаление”, будучи вынужден свидетельствовать против “своих”.

— 11 января мы получили телефонограмму из Ханкалы, что “15 арабов вывозят из Дая раненого Хаттаба”, что мы должны тоже участвовать в этой зачистке и поступаем в распоряжение представителя Ханкалы, которого встретим на месте, у Дая, — это 23 километра от Шатоя. Когда мы прибыли и я нашел “представителя Ханкалы” — им был полковник Плотников, то я сразу сказал ему, что никакого “раненого Хаттаба” тут нет, что обстановку мы полностью контролируем, действуем превентивно, что им надо улетать. Но полковник был в странном состоянии...

— Пьяный?

— Нет. Не то... Воевать хотел очень. Раж такой боевой был. Говорил: только что он то ли из боев, то ли с зачисток в Ножай-Юртовском районе. Прямо горел весь. Сказал, что тут за семь дней всех почистит, всех уберет. Около 15 часов с вертолетов высадился десант — спецназ ГРУ в их числе. Основные силы были рассредоточены в Верхнем Дае, группы сидели на выходах из села. Мы на всякий случай, хотя и были уверены, что никакого Хаттаба там нет, поехали на пасеку в крошечном селении Циндой: если бы Хаттаб пришел, то в селе бы он все равно не светился, да ни одна семья его бы к себе и не пустила. У развалин фермы на выезде из Дая увидели “УАЗик”, гэрэушники проверяли документы у пассажиров. Я заметил четырех чеченцев. Одного узнал. Позвал старшего отряда, им оказался капитан, я попросил убрать машину с дороги, чтобы мы проехали. Возвращались мы с пасеки уже около 17 часов. Навстречу нашему БТРу выскочил капитан, “УАЗик” уже стоял расстрелянный, людей там не было. Капитан нервничал, сказал: “У нас нет связи со старшим, с Плотниковым. Увидишь — скажи”. Я спросил капитана: “У тебя проблемы с “УАЗиком”?” Он ответил: “Да так...” Я понял уже, что они кого-то застрелили.

— А что значит эта фраза: “У тебя проблемы?”

— То и значит: кого-то застрелили и не знают, что делать дальше.

— А что можно делать дальше?

— Капитан не знал, как замести следы, куда девать трупы. Это и называется “проблемой”. Он попросил передать это Плотникову: “Пусть он принимает решение”. Хочу сказать, что с самого начала никто из прилетевших из Ханкалы не имел представления о реальной ситуации в Шатойском районе. Я сразу понял, что они ничего не знают. Ни полковник, ни капитан. Для ребят из Ханкалы ничего не значит, что я из Шатоя, говорю. Мы переговорили с капитаном, и я понял, как их настращали в Ханкале: “Все в горах бандиты. Вали всех, кого увидишь! Прикроем”. Вот что им говорили в Ханкале.

И снова замечание на полях. “Вали всех” — принятое в военной среде выражение, обозначающее “убивай всех, кто попадется на пути”. А “прикроем” — значит припугнем прокуроров, и “никуда они не денутся”, никакого дела не будет. В данном случае эти слова означают: стреляй по всем движущимся объектам, и спишем на ловлю бандитов. Бандитов мифических, поскольку вся операция 11 января в Шатое базировалась на некоей “оперативной информации”, никакими следственными мероприятиями не подтвержденной. Кстати, именно такими, про боевиков, были сообщения, выданные ханкалинским пресс-центром ханкалинским же журналистам, распространившим ее через ведущие информагентства: 11 января в Шатойском районе, мол, убиты шесть боевиков...

— Капитан был от этого ханкалинского страха не в себе, — продолжаем мы разговор с майором, — реально обстановку не оценивал, увидел первых попавшихся людей — и завалил. Я поднялся наверх в село и доложил обо всем Плотникову. И сказал от себя: вам отсюда поскорее убираться надо.

— Почему вы так сказали?

— Потому что ребята прилетели и улетели, а нам расхлебывать, и чем дольше они здесь, тем больше нам расхлебывать. Так и случилось. Мы переночевали в разваленном доме в Дае, и 12 января около девяти утра к нам прибежал местный житель и сказал, что на выезде из села горит машина, “помогите”. Я посадил его на БТР, и скоро мы увидели тот самый “УАЗик”. Я понял, что спецназовцы сложили трупы внутрь машины, облили их бензином и подожгли.

— Жгли утром?

— Нет, думаю, часов в девять вечера 11 января. Я связался по рации с нашей комендатурой и сказал, что нужен прокурор. Трупы, собственно, уже не были трупами. Просто груда обгоревших костей. Понять, кто мужчина, кто женщина, мы не смогли.

— Как вы оцениваете то, что сделали капитан и группа его бойцов?

— 13 января меня возили в Дай на опознание спецназовцев. И тогда я сказал капитану: “Попал, братишка”. Он ответил: “Попал”.

— Что значит на вашем языке это “попал”?

— Это значит выполнил приказ сверху и теперь расплачивается за это. Обещали прикрыть и не прикрыли. Капитан тогда весь трясся. Я понимаю: он поломал всю свою жизнь. Я сказал ему: прости, но я по-другому все равно не могу. Думаю, что без приказа он жечь бы трупы не стал.

— Думаете? Или уверены?

— Уверен.

— Но ведь все равно, как ни крути, жег он. А от кого мог поступить такой приказ?

— Только от полковника Плотникова. Но он на свободе, а капитан — под арестом.

— Кто же, на ваш взгляд, виноват в этой трагедии?

— Сегодня сложилась ситуация, при которой Ханкала понимает реальную обстановку в Чечне процентов на шестьдесят. И принимает соответственные решения.

— Насколько эти решения, которые принимают в Ханкале, трагичны для дальнейшего развития ситуации в Чечне, если мы имеем в виду, что трагедия — это то, что наша военная армада никак не поймает главарей террористов, зато методично истребляет гражданское население? Насколько трагичны в этом смысле оставшиеся сорок процентов?

— Очень трагичны. Совсем трагичны. 11 января мы получили то, что должны были получить.

— Что надо предпринять, желая избежать подобных трагедий в будущем?

— Промолчу. Все и так ясно...

Без сомнения, ясно. Майор действительно сказал все. Предельно просто и четко, как человек своей среды. Есть в Чечне “Ханкала”, и есть “подразделения на местах”. Почему Ханкала в кавычках? Потому что название поселка под Грозным, где располагается главная военная база в Чечне, давно уже тут имя нарицательное. “Ханкала” — это значит десятки высокопоставленных офицеров, круглосуточно сидящих за тройным кольцом охраны, окруженных тоннами разнообразного оружия и постоянно рассказывающих друг другу, какие смертельные опасности подстерегают каждого вне Ханкалы. Можно было бы, конечно, махнуть на эти страшилки рукой, да только выполняют они роль настоящего взрывателя: как только заведенные самими собой ханкалинцы, тем более если они еще неопытные в Чечне люди, оказываются на спецоперации где-нибудь вне Ханкалы, они представляют тяжкое зрелище. Вроде Плотникова или капитана. Так что “Ханкала” — это значит, что в один прекрасный момент прилетят большие люди в какой-нибудь из районов Чечни, не обсудив своих планов с военными, постоянно находящимися в этом районе, и начнут палить и крушить во все стороны, не сообразуясь с реальной обстановкой.

Итог: трупы, трупы и трупы. И значит, пока в Ханкале те, кто там сейчас, война рискует быть вечной. И вести ее будут не с бандитами. Это и есть главное.

Прокурор

Кто же сохранил еще в этой “мясорубке” шанс противостоять “Ханкале”?

Без сомнения, прокуратура, которая может, когда хочет и не боится. В применение к трагедии “11 января” это значит следующее. Несмотря на то что главный “герой борьбы с раненым Хаттабом” полковник Плотников на свободе и в той самой Ханкале, этого уже не скажешь о тех, кто выполнил его приказ на уничтожение людей.

При этом очень важно, исходя из чеченских реалий, знать, ГДЕ находятся все десять арестованных гэрэушников?

На сей раз они — тоже, как положено, — “по месту совершения преступления”. То есть на гауптвахте 291-го полка Министерства обороны, расквартированного у селения Барзой, в нескольких километрах как от Шатоя, так и от селения Дай, где трагедия произошла. Тут же, в 291-м полку, и здание военной прокуратуры.

Все вышеперечисленное — победа и заслуга двух прокуроров. Во-первых, гражданского прокурора Шатойского района Евгения Кобы, начавшего следствие. И во-вторых, военного прокурора полковника Андрея Вершинина. Он принял дело от Кобы уже 13 января и сделал все, чтобы оно не умерло, как множество других подобных, вроде бы возбужденных и впоследствии закрытых под давлением Ханкалы. Сегодня в той Чечне, какая она есть на третьем году войны, продолжение уголовного дела против военнослужащих — вещь, требующая чрезвычайного личного мужества от прокурора, умения постоянно жить под страхом смерти и ожидания “случайной” пули от “своих”.

С одной стороны, полковник Вершинин, ведущий дело “ГРУ”, не производит впечатления жесткого человека.

Однако, с другой, именно он сделал главный шаг в деле № 76002. Сначала, задержав по свежим следам, гэрэушников отправили в Ханкалу. Потому что так хотела Ханкала. Как отлично знают все прокуроры, работающие в Чечне, при таком развороте событий любыми путями, всеми правдами и неправдами отцы-командиры отправляют совершивших преступления военных из Ханкалы “в Россию”… И потом — ищи-свищи по необъятным просторам нашей Родины, и годы уходят на то, чтобы еще раз арестовать “беглых”. Десятки не доведенных до “точки” уголовных дел числятся сегодня за прокуратурами всех уровней.

И большинство по одной, все той же причине: обвиняемые военнослужашие, совершившие преступления, в бегах, следствие захлебывается, прокуратуре затыкают рот...

Так вот, именно прокурор Вершинин сумел сделать невозможное (и подобное произошло также впервые с начала войны): он добился, чтобы гэрэушников вернули обратно в 291-й полк под его собственный круглосуточный (!) пригляд, что и произошло 9 февраля, в тот самый день и час, когда мы беседовали с полковником в его кабинете.

Между прочим, этот подвиг прокурора вровень с тем, на который рискнул майор Невмержицкий. В нынешней Чечне новые погоны и медали полагаются другим, грешащим против справедливости. Если же кто-то воображает, что это журналистское преувеличение, то сильно и трагично ошибается, как каждый, кто реально оценивает обстановку процентов на 60, не больше.

— Вам понятно, почему все это произошло? — Таков был первый вопрос полковнику Вершинину. Первый, потому что главный.

— Да, понятно. Я постоянно думаю над мотивами этого преступления. Над тем, кто отдавал приказ на уничтожение, например? — И дальше повторяет примерно то же, что говорил майор.

— Хорошо, случилось то, что случилось: застрелили людей... Но зачем же они сжигали тела? Беременную?

— Пока все десять категорически отрицают сожжение. Как только задаешь вопросы на эту тему, будто стена вырастает. Их общая версия: да, убили мы, но сожгли боевики.

— Какие боевики? Откуда они могли взяться там, когда уже сутки все дороги в Дае были перекрыты и если рядом, в десяти метрах от места казни, стоял отряд спецназа? Вы верите в это?

— Нет. В ваших вопросах заключен ответ.

— Когда это громкое дело будет в суде?

— Преступление в принципе раскрыто. Шесть убитых, десять арестованных. Осталось сделать немногое. Например, пока нет официальных результатов баллистической экспертизы — бумаги не пришли. Необходимо назначить судебно-биологическую экспертизу образцов останков погибших. Важно доказать, были ли соприкосновения с телами после стрельбы по ним. Полагаю, до направления дела в суд — срок три-четыре месяца.

Занавес

Как кончаются войны? Как закончить эту войну, а с ней и все те ужасы, что необходимо сейчас переживать изо день в день, из месяца в месяц?

Надежды, конечно, есть, но они невелики. И нет сил вытащить из нутра занозу: эта командировка в Шатой — ведь уже 39-я с начала второй чеченской кампании, а работа в Чечне все так и сводится к “похоронной команде”. Трупы, погребения, убийства... Так было в декабре 2001-го. Так — в феврале 2002-го.